Работа без авторства (Werk ohne Autor, 2018)

Я была у врача.

У меня не будет детей.

И знаешь, что он сказал?

Это был аборт. Никакие не реснички.

Повреждена шейка матки.

Шеечная недостаточность.

Мы никогда не зайдём дальше третьего месяца.

Он так хотел сохранить свой род чистым, что собственноручно его закончил.

У нас не будет детей, Курт.

Твои картины... твои картины будут нашими детьми, да?

Хорошо.

Поговорим о раширении...

Нет.

Вам всем знаком Лембрук?

Будет лучше видно на проекторе.

Да, Лембрук.

Он говорит, у каждого произведения искусства должно быть что-то из первых дней человечества.

Так что...

Как будто оно только что было божественным.

Будто оно только что взялось из... из хаоса. Из ребра.

Нет.

Нет-нет, другое.

Кто-нибудь из вас осознал что-то на этой неделе?

Что-то понял.

Поделитесь своим просвещением.

Цифры в лото.

Нет, правда... цифры в лото.

Если я назову шесть случайных цифр:

5, 7, 23, 29, 44, 11.

Это бессмысленно.

Но если я прочту выигрышные цифры...

2, 17, 19, 25, 45, 48, у них вдруг появляется что-то настоящее, упорядоченное, ну, почти... почти красивое.

Это было моё осознание.

Можете идти домой.

Сегодня мне нечего вам рассказать.

Курт, подойди-ка.

Я бы хотел увидеть твоё творчество.

Когда?

Когда тебе покажется правильным.

Просто дай мне знать.

О чём ты думаешь?

Если ему понравятся твои работы, ты получишь свою галерею, купишь своей девушке машину... - Я женат.

Тогда купишь жене и девушке.

Я просто не знаю, достаточно ли хорошо, что я там делаю.

Как-то... нет.

Всё субъективно.

А если бы не было субъективно, это было бы ремесло.

Это ещё и удача, понимаешь?

И то, что ван Вертену интересны твои работы - удача.

И он не хочет ошибиться.

Он уже готов увидеть в них нечто гениальное.

Не стой у себя на пути.

В войну я был радистом люфтваффе.

Я был жалким радистом, а мой пилот - жалким пилотом.

Сказались четыре недели подготовки.

Во второй же вылет нас сбили. Над Крымом.

Пилот сразу же умер.

Татары вытащили меня из обломков с ожогами, из-за которых я должен бы был умереть.

Крестьяне, те самые крестьяне, которых мы должны были бомбить, вытащили меня из обломков.

Выходили меня тем, что у них было.

Они покрыли мои раны жиром и завернули меня в одеяло из войлока.

Я оставался у них год.

Потом я сдался американцам в плен.

Когда я спрашиваю себя, что я действительно знаю, что я действительно прочувствовал в жизни, что я могу сказать без вранья - это жир на моей коже, родина жира и войлока.

Когда другие говорят мне о любви, о женщинах, детях, сексе - я знаю, о чём они, только потому что я чувствовал жир и войлок на своей коже.

До этого я не пережил ничего.