Мне двадцать лет (1964)
Все цитаты, стр. 11
Мне с некоторых пор надоело острить.
Стареешь, Коля, стареешь.
Когда говорить не о чем, острят, когда думать не о чем, острят, так легче.
По логике разговора ты должен сказать мне, что я стал больше острить, и следовательно...
Ничего из этого не следует.
Я не всегда понимаю, о чем ты думаешь, когда говоришь так.
По-моему, это не обязательно.
Ничего, конечно, тут обязательного нет.
А у тебя испортился характер.
Может быть, но иногда нужно портить себе характер.
Зачем я тебе всё это говорю?
Тебе же это не интересно, не нужно, я же вижу.
Не пойму, отчего это происходит, но это так, это явно.
Сволочей всегда хватало, во все времена и народы.
Понятно, он сволочь, я тебе охотно верю.
Ты сказал ему об этом, а что толку, что изменилось?
Если ты себя уважаешь, не стоит даже, пожалуй, опускаться до разговора с такими людьми.
Ну что ты пока можешь, что я могу, Славка?
Ты можешь принимать или не принимать этих людей, но они есть, и с этим приходится считаться.
Неужели он и вправду так думает, или просто валяет дурака?
Главное - это личная честность каждого.
Каждый отвечает только за свои поступки.
Есть такая теория. - Ты живешь среди людей.
Ты и люди. И с этим ничего не поделаешь.
Надо решить для себя этот вопрос и не мучиться.
Решить степень взаимоотношений и определить для себя предел.
Курить тут нельзя. - Нет.
Ладно, хватит. Я рад, что мы, наконец, поговорили.
Тут нечего темнить, всё в жизни гораздо проще.
И давай называть вещи своими именами.
Когда-то это должно было случиться.
Мы выросли, и по-разному смотрим на многие вещи.
Я тебя не обвиняю. - Чего уж, валяй.
Нет, очевидно, со своих позиций ты прав.
Это не лучшая позиция, но бывает и похуже.
Конечно, есть масса поводов - дни рождения, праздники.
Я уже думал, что никогда в жизни тебя не увижу.
Чуть не убили при входе, по частям пролезал просто.
И, по-старчески живописен,
Не подвергнется разрушенью,
И озорничал, стихи писал,
Дела его прекрасно шли...
Для их спасения навечно Порядок этот утвержден,
Знаешь, что я больше всего хочу? - Что?
Чтобы я всегда разделяла твое настроение.
Тебе хорошо, и мне хорошо, тебе плохо, и мне плохо.
Тише, ребята, в буфете поговорите.
Потом, а то людям мешаем.
У меня был странный разговор с ребятами.
Дело даже не в разговоре.
Я замечаю, что мы стали плохо понимать друг друга, как-то отдаляться.
Напрасно огорчаешься, товарищей следует иногда менять.
Это естественный процесс, происходит он со всеми.
В один прекрасный день оборачиваешься и замечаешь, что вокруг тебя совсем другие люди.
Да, однажды я оборачиваюсь, а рядом со мной не ты, а другая.
Или ты оборачиваешься, а вместо меня сидит... вон, например, приятель.
О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
Но все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова...
Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы...
Вот это место. Здесь он умирал -
Товарищ мой из пулеметной роты.
Здесь бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Замри. Оцепеней.
Запри все сразу чувства на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Как время, по траншеям тек песок...
У меня никого нет, кроме тебя.
Мне никто больше не нужен, ты это понимаешь?
И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле,
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: "Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи".
И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.
